4

 

 

Естественно встает вопрос, почему нынешних борцов за «правду» волнуют почти исключительно потери 1937—1938 годов, а не гораздо более тяжкие потери предшествующих периодов? Как я постараюсь доказать, это объясняется особым «интеллигентским» (на деле псевдоинтеллигентским) подходом к проблеме. В свое время Анатолий Ланщиков опубликовал замечательное размышление об одном очерке В.Травинского, напечатанном в 1967 году в журнале «Знамя». «Автор очерка, — писал критик, — ни мало ни много предложил перевести все сельское хозяйство Российской Республики на Камчатку (там обнаружены естественные горячие источники, используя которые можно построить обширнейшие, гигантские парники). Я не стану критиковать эти фантазии с точки зрения их выполнимости, экономической целесообразности и стратегического благоразумия. Меня интересует сейчас другое — люди... Вот как предлагается решить их судьбу: «...19 миллионов колхозников и 7 миллионов работников совхозов, участвовавших в сельскохозяйственных работах в 1964 году, сей момент нашли бы применение в промышленности Сибири и Дальнего Востока, снабди их жильем и едой». Это точно очень сказано: не «домами»... а «жильем». Травинский полагает, будто крестьянину... дай только харч и крышу — и можешь гонять его по всему белому свету... Представьте себе, — заключал Анатолий Ланщиков, —  кто-то написал очерк, в котором предложил бы, обеспечив едой и жильем, переселить в Сибирь и на Дальний Восток не крестьянство, а... интеллигенцию. Тут бы пошли такие аналогии и такой подтекст... что не приведи господь!» Как ни печально, этого рода резкое разграничение интеллигенции и остальных смертных определяет мироощущение очень многих литераторов. Вот уже четверть века я не могу забыть возмущения, вызванного во мне одним рассуждением В. Лакшина. Говоря о безвинно оказавшемся в заключении крестьянине, он сетовал: «Невольно (вот именно невольно — такой уж склад ума! —  В. К.) начинаешь думать о том, как нужен, просто необходим был бы он в своей деревне, в колхозе, где после войны мужики наперечет. Как бы он со своей совестливостью и рабочей хваткой помогал бабам тянуть колхоз». Этот чисто функционально-прагматический подход к людям, не принадлежащим к интеллигенции, характерен, конечно, отнюдь не только для

малоизвестного журналиста В. Травинского и широко известного сейчас телевизионного комментатора В. Лакшина. Они просто открыто выговорили то, что определяет сознание очень многих литераторов. Я употребил выше определение «интеллигентский». Но на деле речь идет, конечно, о  псевдоинтеллигентском сознании. Сергей Аверинцев недавно справедливо говорил на страницах «Советской культуры»: «Сегодня, как всегда, дело интеллигента — заботиться не о том, понимают ли его другие, а о том, понимает ли он других. Это должно быть его тревогой. Нереально ожидать, что все проблемы будут ему в одинаковой мере близки: у одного один опыт, у другого — другой. Но он не смеет игнорировать в своей мысли сложность целого и свою ответственность перед целым». Это совершенно верно. Крестьяне или рабочие, занятые своим трудом, уже только благодаря этому исполняют имеющий необходимое и всеобщее значение гражданский долг. Они, если угодно, вправе не думать о «целом», так как это целое на них и держится. Но интеллигент, не имеющий постоянно в виду жизнь народа в целом, не исполняет тем самым именно свой собственный, личный долг. К этому необходимо добавить, что интеллигенция не является, так сказать, единственной носительницей культуры; есть собственно народная культура, обладающая своей ничем не заменимой ценностью.

В цитированной статье Сергей Аверинцев не без иронии замечает: «Совершенно не могу себе представить, по каким критериям можно было бы сравнить «культурный уровень» носителя старой народной культуры, часто вовсе не грамотного, но при этом умеющего сложить песню, способного на настоящую работу мысли, — и младшего или хоть старшего научного сотрудника, знающего множество сведений...» «Интеллигент», уверенный в заведомом «превосходстве» себе подобных людей, а в крестьянине и рабочем усматривающий лишь силу, способную «тянуть» колхоз и завод, не имеет права называться интеллигентом; он в действительности принадлежит к сообществу, которому Михаил Лобанов еще двадцать лет назад дал меткое определение — «просвещенное мещанство». И как многозначительно, что та лобановская статья вызвала прямо-таки бешеные нападки! Неспособность мыслить о целом и испытывать полноту ответственности перед этим целым как раз и приводит к сосредоточению всего внимания на 37-м годе. Это выражается нередко в прямо-таки удивительной «слепоте». Писатель Юрий Трифонов издал книгу «Отблеск костра», рассказывающую о его отце

В.А.Трифонове, репрессированном в 1937 году. Он процитировал два составленных отцом, в то время занимавшим руководящий пост на Дону, документа. В первом из них, от 10 июня 1919 года, сказано: «Нужно твердо и определенно отказаться от политики репрессий по отношению к казакам вообще. Это не должно помешать, однако, строгому, беспощадному преследованию в судебном порядке всех контрреволюционеров». Второй документ, написанный через год, 20 июля 1920 года, звучит совсем по-иному: «Те станицы, хутора и населенные пункты, которые оказывают содействие или дают приют изменникам и предателям делу трудящихся, будут... беспощадно разоряться»; ниже добавлено: «до полного их (станиц и хуторов. — В. К.) уничтожения». Ю. Трифонов писал по этому поводу: «Суровый документ, столь отличный от доклада... написанного год назад, говорит не о том, что изменилась точка зрения, а о том, что изменилось время. Поистине те, кто теперь подняли оружие против Советской власти, были не заблуждающимися, а отъявленными врагами». Допустим даже, что это в самом деле так (хотя едва ли не правильнее будет сказать, что в июне 1919 года, когда на Дону полыхало восстание, а войска Деникина грозно надвигались с юга, было крайне нецелесообразно объявлять о намерении уничтожать целые станицы и хутора). Однако главное не в этом; прямо-таки поразительно другое: Ю. Трифонова никак не взволновало заявление его отца о том, что станица, хутор или населенный пункт, в которых обнаружен, допустим, один «изменник» или «предатель», обрекаются на «полное разорение и уничтожение»... Очень многие люди в 1937 году погибли, как известно, только лишь потому, что в их окружении оказался некий «изменник» или «предатель». И Ю. Трифонов, и другие писавшие об этом годе, выражали крайнее возмущение по поводу такого оборота дел. Но, как ни странно, цитируя и комментируя «донские» документы своего отца, писатель ни словом не обмолвился об этой, без сомнения, самой острой и трагической стороне проблемы. В данном случае писатель эту сторону дела просто-таки не замечает, как говорят, в упор не видит, ибо речь идет о населении каких-то станиц, а не о населении дома на набережной, или на улице Грановского, или на Арбате... Во избежание недоразумений отмечу, что, выражаясь деловым языком, «лично я» родился вовсе не в станице, а именно на Арбате, и моя семья заплатила свою дань 37-му году.    Старший   брат моей матери, С. В. Пузицкий — юрист, ставший одним из руководителей контрразведки СССР, заслуживший    два    ордена    Красного Знамени и три ромба на петлицах, был расстрелян (ныне — он герой нескольких книг и кинофильмов). Дядя матери, С. И. Аралов, делегат Второго съезда Советов, член Реввоенсовета Республики, затем первый ее полпред в Турции, член коллегии Наркоминдела, а с 1927 года член Президиума Высшего Совета Народного Хозяйства вынужден был в расцвете сил сойти с политической сцены и едва ли не чудом остался в живых  (после 1958 года он издал две книги мемуаров). Младшая сестра моего отца, врач 3. Ф. Кожинова, была ассистенткой знаменитого терапевта Д. Д. Плетнева, осужденного в 1938 году на 25 лет заключения за «умерщвление» Горького, Куйбышева и других; она была изгнана из клиники, скиталась по стране и, наконец, по своей воле завербовалась в лагерные врачи в Воркуту. Но я не считаю допустимым как-то выделять судьбы близких мне по крови или по делу (я имею в виду литераторов и вообще интеллигенцию) людей из общей трагедийной судьбы народа. Я должен признаться, что меня глубоко возмущает следующее рассуждение И. Эренбурга в его известных мемуарах «Люди, годы, жизнь»: «В 1934 году, после «Дня второго», мое имя стояло на красной доске, и никто меня не обижал. Время было вообще хорошее, и мы все думали, что в 1937 году, когда должен был по уставу собраться второй съезд писателей, у нас будет рай» (выделено мною. — В. К.). Итак, поскольку, мол, мне и всем близким мне людям живется хорошо, значит, и «время вообще хорошее». Такое мировосприятие, по моему убеждению, непростительно ни для литератора, ни для настоящего интеллигента любой профессии. Но вернемся к «Детям Арбата». Казалось бы, нужно порадоваться, что в романе А. Рыбакова тот же 1934 год изображен отнюдь не как «хорошее» время; автор вроде бы сумел преодолеть странную «слепоту» И. Эренбурга. Однако на деле все обстоит сложнее. В основе «Детей Арбата» лежит определенная «концепция», которая способна возмутить даже в большей степени, чем обнажившийся в приведенной цитате И. Эренбурга своего рода «групповой эгоизм»...