3

 

Главное стремление сегодняшних борцов за «правду» — в том числе и автора романа «Дети Арбата», — как можно более решительно и исчерпывающе сказать о тяжких жертвах второй половины 30-х годов. Сталин размышляет в романе (в 1934 году):«Нужны неисчислимые материальные и человеческие жертвы... Народ надо заставить на них пойти... Если при этом погибнет несколько миллионов человек, история простит это товарищу Сталину». Неподготовленный читатель, естественно, поймет писателя таким образом, что счет жертв надо начинать с 1934-го или даже более позднего года. Но это совершенно не соответствующее действительности представление. Виднейшие демографы В. 3. Дробижев и Ю. А. Поляков пишут, что за 1918—1922 годы, то есть за 5 лет, «итог людских потерь превышает, вероятно, 25 миллионов человек» (Историки спорят. М,, 1989, с. 469). Это значительно более тяжкие потери, чем в Отечественную войну, поскольку в 1941 году население составляло около 200 миллионов, а в 1917 — менее 150 миллионов. То есть доля погибших была намного больше... Литература и кино слишком часто изображают начало 20-х годов в своего рода оперном или даже опереточном стиле. Но вот в воспоминаниях А. И. Микояна «В начале двадцатых» рассказано о его приезде в Ростов-на-Дону в июне 1922 года — то есть через два с лишним года после окончания боевых действий в этом районе: «Общее впечатление от центра Ростова сложилось у меня тогда довольно тяжелое... Кое-где прямо на улицах попадались трупы... Меня поразило, как люди спокойно проходили мимо: видимо, это стало для них уже привычным зрелищем», Но неизбежно встает еще один существенный вопрос: кто же именно погибал в 1918—1922 годах? Не исключено, что кое-кто подумает: речь идет главным образом о представителях эксплуататорских классов. Однако в работе Б. Ц. Урланиса «Население СССР за 50 лет» (1970) показано, что накануне революции к эксплуататорским классам, включая старшие разряды чиновников, принадлежало (вместе с семьями) всего лишь 4 миллиона человек; к тому же именно из них в большей своей части сформировалась двухмиллионная эмиграция. Кто же погибал? Недавно известный скульптор В. Лемпорт опубликовал статью, в которой размышляет, в частности, о созданном им ранее портрете Багрицкого. Он пишет, что в свое время «нам все было ясно: не сдает мужик хлеб продотряду — к стенке его, как у Багрицкого:

 

По оврагам и по скатам

Коган волком рыщет,

Залезает носом в хаты,

Которые чище!

Глянет влево, глянет вправо,

Засопит сердито!

«Выгребай-ка из канавы

Спрятанное жито»!

Ну а кто поднимет бучу —

Не шуми, братишка:

Усом в мусорную кучу,
Расстрелять, и крышка.
Чернозем потек болотом
От крови и пота...

 

Пошел бы крестьянин Опанас на убийство, в бандитизм, — спрашивает В. Лемпорт, — если бы у него не отнимали, за здорово живешь, хлеб, выращенный и выстраданный им, заметьте, по абсолютно непонятным для него соображениям?.. Может быть, время было такое? Какое бы время ни было, но меня поражает заблуждение поэта». То, что ныне оценивается как «заблуждение», долгие годы было непререкаемой «правдой» для большинства писателей. Весьма известный в свое время стихотворец Николай Ушаков еще в 1926 году писал о крестьянском, или, как он определил, «кулачьем» мятеже в Вятской губернии, где «войско» бунтовщиков собралось на лесной вырубке, называющейся «Попова сеча». С трудно понимаемым ныне упоением Николай Ушаков сообщал:

 

Но лишь трехдюймовки по деревням

градом прошлись под вечер —

кулачье войско

четыре дня

крестилось в Поповой сече.

 

Тут в самом деле не может не поразить радостное удовлетворение автора, вызванное тем, что чугунный град шрапнели обрушивается на соломенные крыши деревень, обрушивается к тому же именно «под вечер», когда семьи собрались под эти крыши (само-то «кулачье войско» находится ведь среди леса.,.). Нельзя не упомянуть о том, что проблема «кулака» исключительно сложна. Из «Толкового словаря» Владимира Даля можно узнать, что этим словом обозначался «перекупщик, переторговщик, маклак, прасол, сводчик, особенно в хлебной торговле, на базарах и пристанях, сам безденежный, живет обманом, обсчетом, обмером». То есть речь шла о людях, которые не только ничего не производили, но даже не имели своих денег; сегодня мы назвали бы таких людей «спекулянтами». Сложными путями слово «кулак» к 1920-м годам кардинально изменило свое значение; им стали обозначать крепкого хозяина... А заряд законной ненависти в слове остался. В первый период раскулачивания (то есть когда дело шло о наиболее «крепких» хозяевах), говорится в коллективном труде «Коллективизация сельского хозяйства в СССР: пути, формы, достижения» (1982), с начала до лета 1930 года «общее число экспроприированных кулацких хозяйств... составило свыше 320 тысяч. Сумма конфискованного у них имущества превысила 400 миллионов рублей...». Речь идет о домах, инвентаре, скоте и т. п. И вот оказывается, что средняя стоимость всего этого имущества у одной кулацкой семьи составляла около 1250 рублей — то есть всего-навсего тогдашний годовой заработок квалифицированного рабочего. То есть реальным богатством этих людей были трудовые руки... И нелегко теперь понять, почему очень многие писатели 20-х—30-х годов воспринимали этих людей в виде неких чудовищ и считали вполне уместным палить из трехдюймовок по деревням. Главное тут ведь даже не в самом по себе применении винтовок или артиллерии против людей, не желающих, допустим, отдать хлеб. В конце концов, только серьезное и глубокое исследование конкретных обстоятельств способно ответить на вопрос, было то или иное из подобных явлений выражением абсолютной необходимости либо результатом безответственного произвола. Главное в другом — в самом понимании и оценке таких явлений писателями. Вот здесь, как мне представляется, двух мнений быть не может. Как ни прискорбно, очень многие популярные писатели вполне спокойно или даже удовлетворенно относились к тому, что в первые годы революции страна, если воспользоваться словами Ленина, была «измученной, истерзанной, обезумевшей от боли, окровавленной, полумертвой»[1]...

Конечно, были и другие писатели, которые всем существом пережили и воссоздали безмерную трагедийность этих лет; среди них — Пришвин, Есенин, Неверов, Булгаков, Шолохов, Платонов. Но для большинства из тех, кто активно выступал в литературе 20—30-х годов, настоящей трагедией оказался лишь 1937 год, когда своего рода цепная реакция гибели докатилась до них самих и кровно близких им людей...

Именно эта субъективная «правда», по сути дела, господствует в литературе и сегодня. Между тем совершенно ясно, что потери первых революционных лет были несоизмеримо более значительными, нежели жертвы второй половины 1930-х годов. Эпоха 30-х годов изучена еще меньше, чем более ранние периоды; в частности, достоверные данные о количестве населения имеются только для начала 1929-го и, далее, начала 1939 года. Цифры, относящиеся к промежуточным годам, почти не публиковались. Однако и эти имеющиеся в нашем распоряжении цифры дают вполне ясную картину: если с 1918-го по 1922 год население сократи лось на 15 с лишним миллионов, то с 1929-го по 1939 год оно, напротив, выросло на 17 миллионов человек — несмотря на то, что рождаемость в 30-х годах была в среднем не выше, чем в 1918—1922 годах. Конечно, рост мог быть намного более значительным. Но главные потери приходятся, без сомнения, не на 1937—1938 годы, а на 1933 год (то есть еще до того 1934 года, с которого считает нужным вести счет жертв А. Рыбаков). Что же произошло в 1933 году? Этот вопрос в какой-то мере освещен в уже упомянутой монографии «Коллективизация  сельского  хозяйства  в  СССР»,   изданной  в 1982 году. Здесь рассказано, в частности, о действиях Я.А. Яковлева, который с 1929 года занимал одновременно три важнейших поста: председателя комиссии по коллективизации Политбюро ЦК ВКП(б), наркома земледелия и, наконец, председателя  Всесоюзного совета сельскохозяйственных  коллективов («Колхозцентр»). В  монографии сообщается, что в   1931   году «крупные сельскохозяйственные зоны Поволжья, Урала, Западной Сибири,  Казахстана были охвачены сильной засухой... В результате часть колхозов... вынуждена была сдать в заготовку не только товарное зерно, но частично и семена,  и  фураж».  Потому  в  следующем,   1932  году  «в крупнейших зерновых районах страны... хлебозаготовки шли с огромными трудностями... Чтобы изменить положение, потребовалось    самое решительное    вмешательство... Все силы были переключены на заготовки. Был нанесен удар  контрреволюционерам,  кулакам и саботажникам. К концу 1932 года выполнение... пошло быстрее... Был заслушан и обсужден доклад народного комиссара земледелия Я. А. Яковлева». Результаты этого «вмешательства» и «удара» наглядно показал, воссоздавай жизнь приволжского села, Михаил Алексеев в своем повествовании «Драчуны», опубликованном, кстати сказать, еще в 1981 году в журнале «Наш современник». Зерно было изъято подчистую, и три четверти жителей села умерли от голода... О страшных жертвах со всей ясностью свидетельствуют следующие цифры (прошу извинения за их обилие, но без этого в данном случае не обойдешься). В течение 1929—1938 годов население страны в целом увеличилось почти на 11 процентов. Но в зерновых районах дело обстояло совсем по-иному. Так, на Украине и в Казахстане население за эти годы уменьшилось... И конечно, так же обстояло дело на Дону, Северном Кавказе и в Поволжье. Между тем в не имевших большого значения с точки зрения производства зерна Азербайджане и Грузии население за эти годы весьма значительно выросло¹. Могут возразить, что речь идет о районах с высокой рождаемостью. Однако и в Белоруссии, которая в отличие от соседней Украины не имела первостепенного значения как поставщик зерна, население в течение 1928—1938 годов увеличилось почти на 12 процентов. Все это доказывает, что самые тяжкие человеческие потери в 30-х годах пришлись на 1933 год. Согласно опубликованному в 1933 году исчислению, результатам которого нет серьезных оснований не доверять (об этом — ниже), население страны к 1 января 1933 года составляло 165 миллионов 748 тысяч человек. Затем, вплоть до 1939 года, то есть в течение шести лет, статистические органы не публиковали сведений о количестве населения. Но, как известно, 1—6 января 1937 года была проведена всесоюзная перепись, показавшая, что население за четыре года не только не увеличилось, но уменьшилось до 163 миллионов 800 тысяч человек (этот результат переписи был опубликован лишь в 1960-х годах; в 1937-м только объявили, что итоги переписи «дефектны»).

 

 

¹ Чтобы ясно увидеть суть дела, необходимо сказать, что и Азербайджан и Грузия испытали достаточно тяжкие потери в 1918—1922 годах, в результате чего их население вообще не увеличилось с 1913 по 1926 год. В 1913 году население Азербайджана составляло 2 миллиона 339 тысяч человек, а в 1926-м —

2 миллиона 314 тысяч человек; население Грузии 1913 года — это 2 миллиона 600 тысяч человек,

а 1926-го — 2 миллиона 667 тысяч человек. Между тем с конца 1926 года по начало 1939 года население Азербайджана выросло до 3 миллионов 205 тысяч человек, то есть на 37 процентов, а Грузии —

до 3 миллионов 540 тысяч человек, то есть более чем на 32 процента.

 

В течение 1937—1938 годов население страны выросло почти на 7 миллионов человек (это показывает, что человеческие потери тех лет были сравнительно невелики, дело шло о тысячах, а не о миллионах людей) и достигло 170,6 миллиона человек¹.

Итак, можно дать следующие вехи изменения количества населения: к началу 1928 года — 153,4 миллиона, к началу 1930-го — 156,4 и через три года, к началу 1933-го — 165,7 миллиона. Затем крайне резкое уменьшение — до 158 миллионов и новый рост (за три года к началу 1937-го — 163,8; к началу 1939-го — 170,6). Правда,  некоторые  авторы     предлагают  особенное объяснение, утверждая, что в  1930—1933 годах будто бы упала до небывалого крайнего минимума рождаемость, в результате чего прирост    населения вообще прекратился и начался снова лишь с 1934 года. Так, недавно появилось краткое исследование В. П. Данилова, посвященное проблеме 1933 года. В нем утверждается, что голодной   смертью   умерло в этом году   примерно 3 миллиона человек, а очень сильное замедление или даже остановка прироста населения объяснена невиданно резким

падением рождаемости в 1930—1933 годах².

Но это решение нашего видного, имеющего большие заслуги историка едва ли убедительно. В изданном в 1982 году коллективном труде «Особенности демографического развития в СССР» обсуждаются, в частности, прогнозирующие расчеты роста населения, произведенные в 1933 году виднейшими демографами С. А. Новосельским и В. В. Паевским, — расчеты, которые, как сказано в труде, «отличались высокой технико-методической стороной их выполнения и представляют большой вклад в советскую демографическую науку и методику составлениядемографическихпрогнозов». Новосельский и Паевский дали расчет прироста населения страны от начала 1933 года до начала 1939 года. В этом расчете, который исходил    из    «нормального» уровня рождаемости и смертности, была, очевидно, завышена рождаемость. Но не менее существенно было и преуменьшение с м е р т н о с т и.

 

¹  М. Тольц на страницах «Огонька»  (1987, № 51)   выразил сомнение в достоверности этой цифры. Однако он не заметил, что тогда придется отвергнуть и результаты переписи 1959 года, которые по ряду показателей подтверждают итоги предшествующей переписи.

²  См.:  «Вопросы истории»,  1988, № 3, с.  116—121

 

Демографы предполагали, что взрослое население (люди, родившиеся до 1924 года) к 1939 году составит около 116 миллионов человек; между тем на деле оно было в январе 1939 года почти на 7 миллионов меньше (109 миллионов человек) Однако и тот факт, что детей в возрате до 13 лет оказалось к 1939 году на целых 25 процентов меньше, чем полагали Новосельский и Паевский, едва ли можно объяснить только непредвиденным  снижением рождаемости. Ведь голод - в отличие от боевых действий или репрессий - уносит детские жизни в не меньшей, а, пожалуй, даже в большей степени, чем жизни взрослых...