7

 

 

Хорошо известно, что любое изображение жизни с неизбежностью вбирает в себя такие ее стороны и черты, которые оказываются в более или менее решительном противоречии с основной позицией того, кто изображает. Есть такие стороны и черты и в «Детях Арбата». Как уже говорилось, Сталин не раз рассуждает в романе о гибели миллионов людей, но добавляет, что их гибель неизбежна и, мол, «история ему это простит». Однако автор — скорее всего совершенно невольно — демонстрирует, например, и вполне аналогичные умозаключения Кирова, который представлен в романе как высокоположительный герой. В августе 1934 года Киров размышляет: «Через четыре месяца граждане СССР смогут свободно покупать хлеб. Это событие доказывает жизнеспособность колхозного строя, созданного с неисчислимыми потерями, страданиями и жертвами». Тут же, глядя на радостного, веселого зубного врача Липмана, Киров подводит итог следующим образом «Улыбка, которую он видел, смех, который он слышал, были наградой ему и его партии, оправдывали твердые, подчас суровые решения, которые приходилось принимать». Таким образом, Киров, как и Сталин, полагает, что «неисчислимые» жертвы, явившиеся результатом «суровых решений», — «оправданны», по крайней мере, те жертвы, которые были принесены до августа 1934 года... Нельзя не отметить также и другое существенное противоречие: в роман вошло немало фактов, доказывающих, что Сталин ко времени, когда развертывается действие «Детей Арбата», отнюдь не обладал полнотой власти. Правда, писатель декларативно утверждает, к примеру, что за окном сталинского кабинета уже в 1934 году находилась, мол, «покорная его воле страна». Однако множество реалий романа решительно опровергает это утверждение. Так, Сталин в романе рассуждает о Ежове: «На Сем надцатом съезде ОН (Сталин.— В. К.) ввел его в состав ЦК — одна из немногих перемен, которая ему тогда удалась». Оказывается, Сталин еще ни в коей мере не мог решать единолично важные вопросы. В состав ЦК тогда вошли очень многие люди, которых  А. Рыбаков вряд ли причислит к «сталинистам», притом некоторые из них (а это особенно выразительно) стали в 1934 году членами ЦК впервые (Литвинов, Якир, Икрамов и др.). Были избраны в ЦК и столь прогневившие Сталина своими ранее изданными мемуарами Крупская и Енукидзе (он также был избран в ЦК впервые). Далее, в «покорной воле» Сталина стране не могло бы получиться так, что в состав самого Политбюро ЦК вошли и Киров, и Орджоникидзе, и Куйбышев, и Косиор, к которым Сталин согласно роману относился подозрительно или даже враждебно. Если же иметь в виду всех тогдашних 14 членов и кандидатов в члены Политбюро (не считая самого Сталина), то оказывается, что 8 из них — то есть большинство — были явно «ненадежными»... Еще более слабы были позиции Сталина в государственном аппарате. В романе сообщается, что некоторыми наиболее важными наркоматами в 1934 году руководили отнюдь не «сталинисты» - нарком иностранных дел Литвинов и его заместитель Карахан (правда, в романе не упомянутый), нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе и его заместители Пятаков и неупомянутый Рухимович; необходимо назвать также руководившего коллективизацией наркома земледелия Яковлева и начальника Политуправления Красной Армии Гамарника. Сознавая, что такого рода факты резко противоречат тезису о полновластии Сталина, автор романа решил уж, во всяком случае, внушить читателям представление о «сталинистской» принадлежности наркома внутренних дел Ягоды. В романе говорится, что именно Сталин «на Ягоде остановил свой выбор...»; между тем в свое время «Свердлов, на племяннице которого женат Ягода, послал его... на рядовую работу в ВЧК... Дзержинский тоже недолюбливал Ягоду, держал его на вторых ролях — управделами... Менжинский... был ему ближе, чем Ягода — простой аптекарь из Нижнего Новгорода». Чтобы опровергнуть это, не требуются сложные изыскания. В томе Малой Советской Энциклопедии, изданном в 1932 году, можно прочитать: «Ягода, Генрих Григорьевич (р. 1891), старый большевик... в 1904—05 работал в подпольной типографии. В партии Я. с 1907... С 1920 член президиума ВЧК.  С 1924 зампред ОГПУ»[1]. Итак, Ягода уже в 1920 году был не просто «управделами», но членом высшего органа ВЧК (в котором состояло всего несколько человек), а в 1924-м Дзержинский назначил его своим заместителем (Менжинский, заместитель Дзержинского с 1923 года, был на 17 лет старше Ягоды и стал революционером еще в 1895 году;  в 1924-м он назначается первым заместителем председателя ОГПУ). Когда в июле 1926 года Дзержинский умер, его пост занял Менжинский, а Ягода, естественно, стал первым заместителем нового председателя ОГПУ; после же его смерти в 1934 году Ягода занял его место. Словом, «информация», данная в «Детях Арбата», в своей основе вымышленная. Достаточно сказать, что в 1929 году, когда Сталин выступил против Бухарина, Ягода поддерживал последнего... Не были «людьми Сталина» и ведущие сподвижники Ягоды — Рошаль, Паукер, начальник Главного управления исправительно-трудовых лагерей Берман, заместители последнего Рапопорт и Фирин, начальник Беломорстроя Коган и т. д. А когда Сталин действительно стал «человекобогом», почти весь состав НКВД был заменен (из окружения Ягоды продолжали работать с Ежовым, кажется, только ближайший друг Лили Брик Агранов, Берман, Фриновский и Ваковский). Как представляется, можно более или менее точно указать «рубеж», с которого начинается полновластие Сталина. Еще в 1935 году Зиновьев и Каменев по обвинению в «участии в убийстве Кирова» были осуждены всего лишь на пять лет заключения; в августе же 1936 года дело было пересмотрено, и они были приговорены к расстрелу. А «суровые решения», которые принимались до этого момента, никак нельзя безоговорочно связывать с именем Сталина. Речь идет, отмечу еще раз, не о том, чтобы «обелить» Сталина (у него и своих собственных «решений» хватит с лихвой), но о верном понимании эпохи.

 

¹ Для сведения не изучавших вопрос читателей: государственной безопасностью в 1917—1922 годах ведала ВЧК, в 1923—1934 годах — ОГПУ, с 1934-го — НКВД.

 

Очень большую роль в событиях   первой   половины 30-х годов играл руководивший коллективизацией Яковлев, о котором в «Детях Арбата» (едва ли случайно) ничего не сказано. Стоит процитировать статью о нем в Большой Советской Энциклопедии, из которой, в частности, ясно, что Яковлев не был «выдвиженцем» Сталина: «Яковлев (псевд.; наст. фам. Эпштейн), Яков Аркадьевич (1886—1938)... чл. Коммунист, партии с 1913... В 1918—1920... чл. Политбюро ЦК КПб Украины... с 1921 на ответств. парт. работе в Москве¹. С 1926 зам. наркома РКИ.  В 1929—34 нарком земледелия СССР, одновременно пред. Всесоюзного совета с-х. коллективов СССР («Колхозцентр»)». Едва ли можно оспорить, что на этом человеке — вместе с Ягодой — лежит главная ответственность за трагедию 1933 года. Стоит добавить, что именно Яковлев «выдвинул» Лысенко. На XVII съезде он назвал среди «превосходных» работников таких людей, как «агроном Лысенко, практик, открывший своей яровизацией растений новую главу в жизни сельскохозяйственной науки, к голосу которого теперь прислушивается весь агрономический мир». Позднее, 29 декабря 1935 года, Лысенко сам уже выступил на совещании передовиков в присутствии Сталина: «Товарищи, ведь вредители-кулаки встречаются не только в вашей колхозной жизни...  Не менее они опасны, не менее закляты и для науки...» Яковлев крикнул из президиума: «А кто именно, почему без фамилий?» В ответ Лысенко назвал несколько фамилий, начав с Н. И. Вавилова... И последнее — но далеко не последнее по важности. В «Детях Арбата» всему мрачному и жестокому противопоставлен образ Саши Панкратова, явно призванного воплощать в себе светлое, доброе, совестливое начало. Но если всерьез вглядеться в этот образ, становится неопровержимо ясно, что по своей сути он всецело вписывается в общую атмосферу эпохи и отнюдь не противостоит ей. Еще в ранней юности он, «секретарь школьной комсомольской ячейки, выходил на трибуну и начинал рубать». Он всегда уверен в своей абсолютной правоте, а это гораздо важнее его конкретных идей и намерений.

 

¹ В 1922 — 1923 годах был заместителем заведующего Агитпропом ЦК, в 1923—1924 годах — заведующим Отделом печати ЦК.

 

Обратимся к одной, но очень многозначительной сцене романа. Уже в ссылке Саша со своим приятелем Борисом Соловейчиком встречает старика, бывшего царского повара Антона Семеновича, который сослан за то, что, работая в столовой, приготовил для ударников «ленивые щи». Саша и Борис пьют вместе с ним спирт и говорят сразу захмелевшему старику, что он, вероятно, скоро вернется домой:

«— Домой?! — Антон Семенович с ненавистью посмотрел на Бориса. — Где он, дом-то?1 В Бердичеве?..

Борис встал, подошел к двери, накинул крючок.

—  Вы чего, ребята? — беспокойно забормотал Антон Семенович. — Я ведь в шутку.

—  Последний    раз    шутил,   стерва, — усмехнулся Саша. Борис навалился на Антона Семеновича, прижал голову к столу.

—  Ребята, пустите, — хрипел Антон Семенович...

—  Не до конца его, Боря, на мою долю оставьте, —
сказал Саша, — Падаль! Задумал над нами измываться! Гад! Рванина!..

—  Извиняйся, гад!

- Извиняюсь, — прохрипел Семен Антонович...

Борис вытолкал его за дверь, сбросил с крыльца, устало опустился на скамейку».

Казалось бы, Саша должен был принять во внимание, что перед ним давно надломленный жизнью старик, которого поздно «перевоспитывать». Кстати сказать, трудно даже представить себе, что произошло бы, если бы Антон Семенович не извинился...

Невольно приходит на память эпизод из воспоминаний Марины Цветаевой «Дом у Старого Пимена», где она рассказала о судьбе своего деда, историка Д. И. Иловайского, издававшего, в частности, газету «Кремль», о которой он так расспрашивал свою внучку: «Мой «Кремль» читала?» — «Да». — «А что я в нем пишу?» — «Про евреев». — «А что я в нем пишу про жидов?» — «Вы их не любите». В начале 1918 года ВЧК арестовала Иловайского, которому было тогда уже за восемьдесят. И вот Марина Цветаева обращается к тогдашнему заместителю Дзержинского Заксу (1882—1937), вселенному — в порядке уплотнения — в ее квартиру: «Нечего сказать, хороши ваши большевики, — столетних стариков арестовывают!..» — говорит поэтесса.

 

¹ Имеется в виду, очевидно, что дом, в котором он жил до революции, отнят.

 

«Да (быстро и глубоко задумывается) эт-то — действительно... Позвольте, я сейчас позвоню...» Из деликатности отхожу и уже на лестнице слышу имя Дзержинского... «Товарищ... недоразумение... Иловайского... да, да, тот самый... представьте себе, еще жив...» И Иловайский был освобожден. Марина Цветаева просит своего брата: «Непременно, непременно передай, что освободил его из плена еврей Закс». — «Да что ты, матушка, он, если узнает, — обратно запросится». Итак, рыбаковские Саша и Боря оказались в 1934 году гораздо более «непримиримыми», чем Дзержинский и Закс в 1918-м... Марина Цветаева ни в коей мере не разделяла антипатий своего деда, но невозможно усомниться, что поведение Саши и Бори вызвало бы у нее чувство ужаса и отвращения. И следует с полным основанием сказать, что Саша Панкратов — вовсе не антипод Сталина, хотя вроде бы именно таковым он должен предстать в романе. Внутренняя основа его поведения и сознания ничем не отличается от «сталинизма». В литературной деятельности нередки своего рода бессознательные «проговоры»: быть может, называя своего героя «Панкратовым» — то есть по-древнегречески, «Всевластным», — автор выявил его суть. И вполне уместно предвидеть, что в конце концов Саша Панкратов (о чем мне уже довелось сказать в печати — см.: «Дружба народов», 1988, № 1) найдет свое место в системе, с которой он пока, в юности, — что бывает сплошь и рядом — находится в конфликте. Возвращаясь к началу статьи, скажу, что в «Детях Арбата», как, увы, и во множестве других популярных ныне сочинений на ту же тему, нет ни правды в подлинном, нравственном значении слова, подразумевающем мужественное противостояние господствующей лжи (поскольку все «разоблачаемое» в романе было уже разоблачено в 1956-м и непосредственно следовавших за ним годах), ни, конечно, истины. Отсутствие истины ярко проявляется уже хотя бы в несостоятельности предпринятого в романе противопоставления Сталина и Панкратова, которые, если говорить все до конца — одного поля ягоды. Мне было бы жаль, если бы кто-нибудь подумал, что я считаю истиной высказанное мною в этой статье. В самом начале приведены пришвинские слова, утверждающие, что «к истине человек движется» и «истину надо искать». Единственное, на что я позволяю себе надеяться, — это на стремление к истине, на участие в нашем общем движении к ней.

 

1987 г.

 

Postscriptum 1989 года.

 

Статья «Правда и истина», опубликованная в апрельском номере журнала «Наш современник» за 1988 год, вызвала множество резких нападок, особенно на страницах журнала «Огонек», где ее «опровергали» около десятка авторов. Главное обвинение В. Лакшин, например, сформулировал так («Огонек» № 26 за 1988 г.): «Кожинов утверждает, что культ Сталина — «в прямом смысле слова всемирное явление», что это «громадное явление советской и даже всемирной истории»... Не будь Сталина, считает, В. Кожинов, явился бы другой». И т.д. Все это Лакшин определял как «адвокатскую защиту Сталина». Примерно о том же писали другие мои огоньковские «оппоненты». Атака была долгой, но в августе 1989 года «Огонек» (см. № 32) вдруг «прозрел» и напечатал следующее:

«Вдумчивый читатель, конечно же, уже смекнул, что наскучившая ему публицистическая «Сталиниана» была вынужденной... была, в сущности, навязана публицистике недостатком гласности, цензурными ограничениями: уже позволено было критиковать Сталина, но по-прежнему оставалось «вето» на попытки углубленного, причинного анализа... серьезной, концептуальной критики». Конечно, неплохо, что менее чем через полтора года после появления статьи «Правда и истина» в журнале «Огонек» так «расширили гласность». Но зачем (впрочем, это вполне в духе «Огонька») списывать вину на некую «цензуру»?! Ведь эта «цензура» гнездилась именно в самом «Огоньке», яростно нападавшем на статью, в которой был сделан шаг по пути «углубленного, причинного анализа»...