6

 

Поистине анекдотическое «выведение» Сталина из Ивана Грозного еще как-то простительно для заокеанских публицистов, сформировавшихся в атмосфере всякого рода рекламных мифов. Но писателю, который действительно ставит перед собой задачу понять явление Сталина, следовало бы прежде всего задуматься о «долгих муках родов», неизбежно связанных с возникновением нового общественного строя. Вместо того чтобы всуе поминать Ивана Грозного, стоило бы обратиться хотя бы к истории Великой французской революции и вспомнить, что одним из ее знаменитых изобретений была гильотина, которая за несколько лет обезглавила — во имя революции — 17 тысяч человек, среди коих были не только члены королевской семьи, но и, скажем, крупнейший ученый той эпохи Антуан Лавуазье, и величайший французский поэт XVIII века Андре Шенье. Притом люди гибли тогда, конечно, не только под ножом гильотины, а кроме того, даже и эти 17 тысяч — цифра громадная, если учесть, что, во-первых, число жителей Франции, в то время было в несколько раз меньше нынешнего, а во-вторых, в революции непосредственно участвовало в основном лишь население очень немногих и очень небольших (в сравнении с сегодняшними) городов. Среди казненных были и почти все важнейшие герои революции... Автор одного из самых глубоких сочинений о Великой французской революции, Алексис Токвиль (1805—1859), имя которого числится сегодня среди имен наиболее замечательных мыслителей первой половины XIX века, писал: «Могучее поколение, начавшее Революцию, было истреблено и обессилено, как бывает обыкновенно со всяким поколением, предпринимающим такие деяния». С другой стороны, революция, утверждал Токвиль, «вовсе не стремилась навсегда ввести беспорядок, сделать его постоянным, обратить анархию в общее правило, как выразился один из главных противников Революции (имеется в виду, вероятно, крайний консерватор Жозеф де Местр. — В. К.), напротив, она заботилась об увеличении могущества и прав государственной власти». Здесь схвачены некоторые основные тенденции революции¹;

и только прямо-таки «детскоарбатское» представление об истории может усматривать в осуществлении этих тенденций результат злокозненных интриг неких нехороших «дядей». Впрочем, особенно наивно, пожалуй, выразившееся в «Детях Арбата» недовольство «беззаконностью» тех или иных акций. Революция всегда есть — на первой, могущей длиться достаточно долго, стадии — отмена законности вообще. Менжинский, о котором А. Рыбаков говорит с сочувствием, писал в воспоминаниях о своем предшественнике на посту председателя ОГПУ Дзержинском: «Наказание, как таковое, он отметал принципиально, как буржуазный подход.

 

¹ Речь идет в данном случае о революции вообще; выше уже говорилось, что сталинизм  порожден не социализмом в его истинной сути, но грандиозным социальным катаклизмом.

 

 

На меры репрессии он смотрел только как на средство борьбы, причем все определялось данной политической обстановкой и перспективой дальнейшего развития революции. Одно и то же контрреволюционное деяние при одном положении СССР требовало, по его мнению, расстрела, а несколько месяцев спустя арестовать за подобное дело он считал бы ошибкой» (выделено мною. — В. /С.). В таком подходе к делу Менжинский, понятно, видел и свой идеал. Вообще-то А. Рыбаков просто не мог всего этого не знать (понимать — это уже другое дело). И в самом его романе «беззаконность» революционного деяния показана достаточно внятно. Все дело в том, что «беззаконность» возмущает его только лишь в тех случаях, когда она несет неприятности любезным ему людям. О более или менее положительном герое романа, Березине, А. Рыбаков рассказывает даже со своего рода восхищением: «Будучи... председателем Губчека, он осуществлял красный террор, но мог и отпустить на все четыре стороны незадачливого либерала или перетрусившего буржуя, если видел, что они для революции не опасны». А в другой раз мог бы, значит, и не отпустить... Но главное даже и не в этом. Ведь совершенно ясно, что вопрос о том, расстрелять или отпустить, Березин решает на основе своего чисто личного усмотрения («если видел»). А. Рыбаков с глубокой симпатией изображает действия члена партколлегии ЦКК А. А. Сольца (между прочим, Ю. Трифонов в своей упоминавшейся книге рассказал, что Сольц был главным наставником его отца). В «Детях Арбата» даже со своего рода упоением показано, как Сольц в течение всего нескольких минут «разбирается» в деле совершенно неизвестного ему студента Саши Панкратова, и несмотря на то, что последний был исключен из комсомола на заседании партийного бюро с активом, а затем на совместном заседании бюро райкома партии и комсомола, Сольц мгновенно и единолично отменяет это решение, - к тому же несколько странно, надо сказать, обосновывая свое несогласие: «Вы его выкинули из института, куда ему идти? В грузчики?» (Как будто работать грузчиком — это жесточайшее наказание.)

Ясно, что Панкратова исключили несправедливо. Но речь совсем не об этом. Неужели писатель не понимает, что самый способ, каким решает дело Сольц, несет в себе страшную опасность? Ведь когда вскоре после «диктаторского жеста» Сольца Сашу Панкратова все же арестовывают, эта акция совершается на основе точно такого же по своей сути «жеста». Панкратов восторженно размышляет о том, что для отмены приговора над ним «Сольцу не требуется никаких инстанций, никаких бумаг, никаких решений». Но трудно понять, почему писатель спустя полвека ни в чем не обнаруживает своего несогласия или хотя бы уж сомнения, никак не намекает, что подобный «порядок» чреват тяжелейшими последствиями? Ведь тот факт, что Сольц может, в сущности, без всякого изучения дела и целиком по своему собственному усмотрению отменить решения нескольких «инстанций», как раз и выражает собой всю атмосферу и данного, и последующего времени. Но ни Саше, ни — а это уже странно — самому автору не приходит в голову, что именно в этом «корень» тех явлений, которые их так огорчают.

Но главное здесь, собственно, не в этом. Глубокая суть происходящего вообще не затронута в романе А. Рыбакова, как и во множестве других сочинений на ту же тему. Главное в том, что герои эпохи абсолютно убеждены в своей правоте. Об одном из наиболее положительных героев «Детей Арбата», Будягине, с торжественным пафосом говорится, что «он обладал высшим мужеством революционера: брал на себя ответственность за судьбы людей, ввергнутых в горнило социальных потрясений. Падали рядом люди, виноватые, невиновные, но он верил, что прокладывает путь новому поколению» (выделено мной. — В. К.). Этот «путь» перестает удовлетворять А. Рыбакова лишь тогда, когда начинают «падать» дорогие ему люди вроде Саши Панкратова. И он пытается объяснить все беды тем, что к власти темными путями пробрались «нехорошие» люди — начиная со Сталина и кончая каким-нибудь изображенным в романе Юрием Широком. Выше уже шла речь о том, что общенародная и даже всемирно-историческая драма подменяется в романе мелкой возней негодяев и ничтожеств. Нет сомнения, что всякого рода «злые» люди играют свою и подчас тяжкую роль в истории. Однако сводить историю к этому уместно лишь в сказках. Истинная трагедийность истории, и в особенности революционной истории, состоит совсем не в этом. Шолохов в «Поднятой целине» создал образ абсолютно бескорыстного слуги революции Макара Нагульнова, неспособного даже на злобу и месть в отношении Давыдова, к которому уходит его, Нагульнова, жена Лушка. Но вот что выкрикивает этот шолоховский герой в 1930 году по адресу Андрея Разметнова, пожалевшего семьи раскулачиваемых станичников: «Гад! Как служишь революции? Жа-ле-е-шь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишек, баб... да скажи мне, что надо их в распыл... для революции надо... Я их из пулемета... всех порежу!» Действительная трагедийность революции именно в таком сознании и поведении ее героев, а вовсе не в пакостях примазывающихся к ней дельцов. Это нелегко понять и тем более принять, но все же самые великие и высокие эпохи в истории человечества — это одновременно эпохи величайших жертв и потерь... Замечательный современный исследователь истории культуры А.Ф. Лосев говорит в конце своего трактата «Эстетика Возрождения» (1978): «Гора трупов, которой кончается каждая трагедия Шекспира, есть ужасающий символ... Возрождения». Доказать, что Сталин был плохой человек, вовсе еще не означает что-либо объяснить. Как уже говорилось, суть дела в том, что мощная всемирная сила превратила Сталина в человекобога, который мог приказать уничтожить или отправить в лагерь кого угодно. А. Рыбаков старается убедить читателя в том, что Сталин творил подобные вещи из-за своего отвратительного характера. В этом вопросе, несомненно, был гораздо более прав, скажем, И. Эренбург, который - с чем нельзя спорить - гораздо ближе, чем А. Рыбаков, был знаком с реальными явлениями эпохи¹.  В 1965 году И. Эренбург писал: «Сталин до конца своей жизни считал себя коммунистом, учеником и продолжателем Ленина, не только говорил, но и думал, что ведет народ к высокой цели и что для этого не нужно брезговать никакими средствами». Это объяснение, конечно, ни в коей мере не «обеляет» Сталина. Ибо «не брезговать никакими средствами» — достаточно нетерпимый порок, и нет сомнения, что отечественная этическая традиция никогда не простит Сталина, как не простила она Ивана Грозного. Вообще в данном случае речь идет вовсе не о том, насколько «плох» или «хорош» был Сталин, но о понимании хода истории. «Понимание», при котором этот ход оказывается зависимым прежде всего от того, хорошие или плохие «дяди» стоят у власти, никак не может приблизить к истине.

 

¹ И в силу возраста (на 20 с лишним лет старше), и из-за личных отношений со многими руководящими людьми.