ПРАВДА И ИСТИНА

ПРАВДА И ИСТИНА

В сегодняшних суждениях о литературе слово «правда» употребляется, вероятно, чаще, чем какое-либо иное. И главная цель литератора многим представляется совершенно ясной: сказать наконец обо всем том, о чем ранее молчали. Читая сегодняшние журналы и газеты, мы нередко оказываемся наблюдателями своего рода соревнования писателей, публицистов, критиков: каждый из них стремится высказать как можно более острую и полную «правду». И это невольно смущает душу: не слишком ли легкое занятие — «говорить правду»? Выходит, вполне достаточно получить соответствующее «разрешение», и даже совершенно «неопытный» в деле высказывания «правды» литератор способен достичь в нем самых больших успехов... Между тем вопрос о правде неизмеримо более сложен и противоречив, чем может показаться с первого взгляда. В 1947 году Михаил Пришвин записал размышление, в которое стоит самым внимательным образом вглядеться: «Правда требует стойкости: за правду надо стоять или висеть на кресте, к истине человек движется. Правды надо держаться — истину надо искать». Правда — это вещь более или менее очевидная и однозначная. Нельзя лишать свободы и губить неповинных в тяжких преступлениях людей. Недопустимо ради достижения сегодняшней ограниченной задачи наносить ущерб основам человеческого и природного бытия. Непростительно подавление мысли, творчества, трудовой самодеятельности народа. И для того чтобы осознать правду, не требуется напряженной и масштабной работы мысли. Правда — это не столько «познавательное», сколько нравственное явление. Высказать правду — значит прежде всего совершить мужественный поступок, в пределе — подвиг. И ценность правды — это, по сути дела, нравственная
ценность. Поэтому в условиях, когда «правду» способен высказать любой и каждый, она, строго говоря, теряет свою основную — этическую — ценность, становясь простой констатацией факта.

Совсем иное дело — истина, которая как раз не бывает и не может быть очевидной и однозначной и для открытия которой необходимы и трудные усилия познающего и размышляющего духа, и особенно мужество — уже не мужество поступка, но мужество мысли, — и, наконец, достаточно высокая культура самого мышления. Еще раз повторю: правда может обладать безусловной и даже беспредельной ценностью, но только в определенных условиях, когда высказать ее — значит совершить благородный и мужественный поступок. В таких условиях однозначность и даже откровенная прямолинейность не только не снижают ценность правды, но, напротив, могут придать ей дополнительную силу. Так, безоглядное нравственное требование: не следует убивать людей, кто бы они ни были, могло иметь громадное значение в те годы, когда расстрелы становились повседневным явлением. Маяковский, побывав на месте расстрела Николая II и его семьи, написал:

Спросите: руку твою протяни —

казнить или нет человечьи дни?

Не встать мне на повороте.

Я сразу вскину две пятерни:

я голосую против!..

Мы повернули истории бег.

Старье навсегда провожайте.

Коммунист и человек

не может быть кровожаден.

Но эта правда осталась в записной книжке; напечатал Маяковский совсем иное. Еще четверть века назад были опубликованы очень выразительные фрагменты из переписки видного прозаика Евгения Замятина и не менее видного критика Александра Веронского. Уместно сообщить, что они были ровесниками (год рождения 1884-й) и почти земляками (первый — из-под Липецка, второй — из-под Тамбова). В канун 1905 года оба стали большевиками, а позднее почти одновременно посвятили себя литературе. Пути их разошлись только после Октября. Все же они достаточно высоко ценили друг друга. Тем не менее Замятин написал Вороненому в 1922 году: «Что хотите — не могу принять убийства связанного человека». Воронений в своем ответном письме возразил Замятину: «Вы вот пишете — нельзя связанного человека убивать, а я этого не понимаю. Как, почему нельзя? Иногда нельзя, иногда можно». Через пятнадцать лет, в 1937 году, арестованный Воронений, по всей вероятности, осознал, сколь опасно было это его «непонимание», но осознал слишком поздно... Из этого легко сделать вывод, что в споре был целиком прав Замятин. Однако даже и тут истина оказывается более сложной.

В цитированном письме Вороненого есть такое обвинение в адрес Замятина: «Вы — стоите, должно быть, в сторонке от реальной борьбы теперешней, а так нельзя судить, что можно, а чего нельзя». И в этом есть своя правота, своя доля истины, особенно ясная потому, что в 1931 году Замятин предпочел покинуть Родину и тем самым полностью оказался «в сторонке». Но вполне уместно предположить, что благодаря сделанному им выбору Замятин умер (в том самом 1937 году) но не от руки палача, как умер Воронений, а от тяжкого приступа стенокардии. Вдумываясь в эти личные судьбы, понимаешь, сколь
сложна и неоднозначна истина, которая ведь должна как-то соотнести две человеческие правды. Но, конечно, еще более трудна для понимания истина целого общества, народная истина. Между тем сегодняшние литераторы сплошь и рядом решают труднейшие трагедийные проблемы наскоком и сплеча, выдавая таким образом за истину узкую
и частную правду, то есть, вернее, даже и не правду (поскольку она по-настоящему живет только как выражение нравственного мужества), а те пли иные жестокие факты. Причем во многих случаях даже и сами факты препарируются и искажаются.

Чтобы показать это, можно было обратиться к целому ряду беллетристических и публицистических сочинений, опубликованных в последнее время. Я сосредоточусь на одном — романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Почему именно на нем? Во-первых, в этом романе выразилось то   представление   о   «правде»,   которое характерно для множества других произведений, и, говоря о «Детях Арбата», можно осмыслить   и оценить целую область современной литературы и публицистики. Далее, роман А. Рыбакова охватывает весьма широкий круг явлений, в нем предпринята попытка обрисовать жизнь страны вообще. Наконец, сочинение А. Рыбакова получило самые громкие    и    восторженные отклики. Вот хотя бы несколько    цитат    из    различных
напечатанных    отзывов:     «Грандиозное   произведение... углубленный разрез общества от ЦК партии «до самых до окраин»; «богатство художественной идеи... точность
деталей... содержательность правды»;   «масштабное историко-социальное полотно»; «подлинная правда о времени»; «правда — шекспировская»;    «правда обо всем, пережитом страной и народом»; «точная, непредвзятая... летопись» и т. д. Эти определения и оценки, как я постараюсь доказать, совершенно не соответствуют реальному значению «Детей Арбата»; нисколько не сомневаюсь в том, что через сравнительно короткое время — по мере действительно серьезного изучения и осмысления эпохи, изображаемой в «Детях Арбата», — поверхностность и прямая неистинность того представления об эпохе, которое дает роман, станут очевидными для подавляющего большинства его читателей. Начать стоит с более или менее бесспорного — исторической неточности (если выразиться мягко) многих сцен романа. На первых же страницах «Детей Арбата» Марк Рязанов, «один из командармов промышленности», бесе-
дует — осенью 1933 года — со своим племянником, студентом Сашей Панкратовым, который спрашивает у дяди:

«— Правда, Ленин писал, что Сталин груб и нелоялен?

— Откуда ты знаешь?

— Какая разница... Знаю».

Удивленный вопрос Рязанова («Откуда ты знаешь?») совершенно бессмыслен, ибо деятель такого ранга никак не мог не знать, что еще за шесть лет до его разговора с Сашей, 2 ноября 1927 года, в «Правде» был опубликован текст речи Сталина — затем не раз переиздававшийся массовыми тиражами, — речи, в которой Сталин, в частности, заявил: «Говорят, что... в «завещании» тов. Ленин предлагал съезду, ввиду «грубости» Сталина обдумать вопрос о замене Сталина на посту генерального секретаря другим товарищем. Это совершенно верно». Если бы Саша задавал свой вопрос дяде до ноября
1927 года — это было бы понятно. Но тот факт, что он задает его в 1933 году, может служить только разве показателем его невежества, его незнакомства с важнейшими политическими документами; что же касается недоуменного вопроса Рязанова, который станет вскоре членом ЦК, он поистине абсурден. Между тем в романе А. Рыбакова этот, в сущности, нелепый разговор¹ предстает как едва ли не основная грозная завязка стержневой линии сюжета: якобы тайно разузнав о будто бы очень мало кому известной
ленинской оценке Сталина, Саша Панкратов именно потому вступает в драматический конфликт со «сталинскими» силами... Или другой пример. А. Рыбаков подробно описывает состоявшееся 14 июля 1934 года совещание в ЦК, посвященное плану реконструкции Москвы. В заключение сказано следующее: «Совещанием Сталин остался
доволен. ОН выступил на нем... как инициатор и организатор реконструкции Москвы... ОН, именно ОН и только ОН удовлетворил глубоко русское чувство любви к Москве и почитания Москвы. И потому Москва теперь — ЕГО город, будущая Москва — ЕМУ памятник». Своего рода внутренний монолог Сталина, развивающий данную тему, занимает несколько страниц, и, как стремится убедить читателей А. Рыбаков,

«московская» идея имеет для Сталина громадное, исключительное значение. Но если дело обстояло таким образом, остается совершенно непонятным, почему реальный Сталин не
сумел сделать достоянием общественного сознания ни тот факт, что «именно он и только он» является «инициатором и организатором реконструкции Москвы», ни представление о том, что реконструкция эта призвана удовлетворить «глубоко русское чувство любви к Москве и почитания Москвы».

¹ Он имел бы некое оправдание, если бы в романе было оговорено, что Саша не читал обязательные тогда для каждого студента-комсомольца книги Сталина и что Рязанов знает об этой причуде племянника. Тогда уж Рязанов в самом деле имел бы основания подозревать, что Саша узнал о ленинских суждениях от какого-либо «оппозиционера».

Обратимся к историческим свидетельствам. Через месяц с лишним после упомянутого совещания, в ЦК, 25 августа 1934 года, выступая на Первом съезде писателей СССР, один из практических руководителей работ по реконструкции Москвы, Коробов, заявил: «Нет китайгородской стены, нет Сухаревки, нет той старины, за которую многие цеплялись, той старины, которая нам мешала переделывать Москву старую в Москву социалистическую. Некоторые цеплялись за эту старину. Наш испытанный руководитель, Л. М. Каганович, инициатор (выделено мной, — В. К.) нового архитектурного
оформления Москвы, дал отпор этому сопротивлению, и Китайгородские камни, камни «Сорока-сороков» мы загнали в наши туннели». Итак, и «инициатор» другой, и нет никакого намека на «глубокое русское чувство почитания Москвы»... Но, может быть, «идея» Сталина к тому моменту просто еще не успела войти в сознание людей? Нет, даже и через год, 14 июля 1935 года, Объединенный пленум МГК ВКПб и Моссовета так обращался к Кагановичу (документ этот был доведен до всеобщего сведения): «Ты, дорогой Лазарь Моисеевич, вел нас на великие работы по коренной перестройке нашей столицы... Под твоим руководством и при твоем постоянном и неослабном участии создавался генеральный план реконструкции города Москвы — этот документ, в котором отражены величие и красота нашей социалистической эпохи». Невозможно поверить, что Сталин, если бы он в самом деле был одержим той «московской» идеей, которую столь настойчиво приписывает ему А. Рыбаков, допустил бы, чтобы лавры за ее

«осуществление» достались другому, а само это осуществление воспринималось бы современниками отнюдь не в духе «глубокого русского чувства почитания Москвы», а как тотальное отрицание многовековой московской «старины». В «Детях Арбата» очень много таких заведомо недостоверных сцен, свидетельствующих либо о незнакомстве автора с теми документами эпохи, которые в общем и целом доступны для изучения, либо о том, что автор игнорирует эти документы. Однако едва ли есть смысл останавливаться специально на этой стороне дела, ибо основное содержание «Детей Арбата» являет собой скорее плоды размышления и воображения писателя, чем итоги изучения исторических документов. Следует оговориться, что само по себе это не может рассматриваться как «недостаток». Во-первых, писатель всегда имеет право — пусть даже и относительное — на домысел и вымысел, которые — если они, конечно, имеют подлинно творческий характер, способны подчас приблизить художника к истине даже в большей мере, чем изучение фактов. Во-вторых, доступные нам сегодня документы дают весьма ограниченную картину, и, более того, не исключено, что те или иные очень существенные факты эпохи вообще не могут быть исследованы по достоверным документам (таковые, возможно, не сохранились либо даже их просто не было). И, в конце концов, поскольку речь идет не об исследовательском труде, а о романе, наиболее важна не верность воспроизведения тех или иных отдельных явлений, но видение общего движения истории. Именно к этому мы и обратимся, не упуская, конечно, из виду и те или иные фактические неточности.